Профессор И.Ю.Тарасевич, лечивший поэта Андрея Белого

 ПРОФЕССОР И.Ю. ТАРАСЕВИЧ (1874-1941), ЛЕЧИВШИЙ МНОГИХ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ, В ТОМ ЧИСЛЕ И ПОЭТА АНДРЕЯ БЕЛОГО

Иван Юльевич Тарасевич – известный невролог, доктор медицины, профессор. Родился 28 августа 1874 года в уездном городе Бресте Гродненской губернии. Окончил местную мужскую гимназию и медицинский факультет Императорского Московского университета (ИМУ) в 1897 году; с 1898 по 1901 годы работал там же ординатором клиники нервных болезней. В 1901—1904 годах стажировался за границей в области неврологии и психиатрии. В 1904—1912 годах работал консультантом-невропатологом в Пятигорске и в ряде московских больниц (Шереметьевской, Софийской и других).

С 1912 года до конца жизни преподавал на медицинском факультете Московского университета (с 1930 – 1-й Московский медицинский институт): ассистент и старший ассистент (1912— 1921). В 1921 году получил степень доктора медицины, работал доцентом (1921—1930), профессором (с 1930 года). Одновременно в 1921—1922 годах являлся заведующим отделением Московского психоневрологического института, в 1923— 1941 годах – консультант Лечебно-санитарного управления Кремля, в 1925—1941 годах – директор клиники нервных болезней МГУ на базе Ново-Екатерининской больницы. Лечащий врач поэта А. Белого. Умер в 1941 году в Москве и похоронен на Новодевичьем кладбище.

Эта сухая информация о нашем земляке долгое время были единственным, что удовлетворяло мое любопытство. Но спустя какое-то время мне довелось ознакомиться с материалами, в которых нашли отражение факты, касающиеся организации клинического преподавания неврологии в Императорском Московском университете, а также деятельности отделения нервных болезней Ново-Екатерининской больницы в 1892-1913 годах. Особое внимание в них было уделено организационной роли А.Я. Кожевникова (1836-1902) и представителей его научной школы (Г.И. Россолимо, А.А. Корнилова, В.К. Рота, И.Ю. Тарасевича и др.) в становлении преподавания невропатологии в Московском университете и в вопросе о статусе и положении отделения нервных болезней в структуре Ново-Екатерининской больницы.

Возможные пути развития событий определялись позициями П.М. Попова (1862-1920), главного врача больницы и заведующего терапевтическим отделением, и А.А. Корнилова (1885-1926), экстраординарного профессора кафедры систематического изучения нервных и душевных болезней - представителя научной школы А.Я. Кожевникова. Каждая из сторон отстаивала собственную точку зрения, используя в качестве аргументов данные, касающиеся вопросов (административных, финансовых, правовых, кадровых) организации клинического преподавания на медицинском факультете Императорского Московского университета, начиная с 1845 года.

От того, чьи взгляды получат поддержку, зависело не только будущее отделения, но и возможность систематической научно-педагогической и клинической деятельности в области неврологии в Ново-Екатерининской больнице. Заслугой А.А. Корнилова стало сохранение отделения нервных болезней как самостоятельной структуры Ново-Екатерининской больницы и прикрепление к нему в качестве ассистента И.Ю. Тарасевича, который возглавлял это отделение в 1925-1941 годах. Все это убедительно свидетельствовало об активном участии нашего земляка в отечественной неврологии.

Особенно большую роль в познании жизни и деятельности И.Ю. Тарасевича, а также членов его семьи, сыграла книга писателя-публициста Е.М. Богата (1923-1985) «Семейная реликвия», увидевшая свет в Москве незадолго до его кончины. Значительное место в ней заняли воспоминания писателя о дочери врача Ольге Ивановне Тарасевич, поведавшей ему немало интересного как о себе, так и своем отце. Знакомство писателя с дочерью известного врача началось с его очерка о муже Ольги Ивановны Тарасевич - Александре Семеновиче Жигалко, страстном коллекционере, который всю жизнь собирал картины. На склоне лет, став обладателем около четырех тысяч полотен, он оторвал от себя все это сокровище и подарил его молодому городу Чайковскому в Пермском крае, где тогда появился самый молодой в стране музей. В коллекции Жигалко были полотна Кипренского, Орловского, Брюллова, Тропинина, Венецианова, А. Иванова, Сурикова, Репина, Шишкина, Айвазовского, Левитана, Нестерова, Коровина, Поленова, Серова, Борисова-Мусатова, Архипова, Кустодиева, Пластова, Рылова, Кончаловского и других замечательных мастеров живописи.

Через несколько месяцев после опубликования очерка об А.С. Жигалко писатель получил письмо от жены коллекционера - Ольги Ивановны Тарасевич. В нем рассказывалось о первых месяцах войны, о бомбежках Москвы и о картинах: «…Мы уходили после сигнала воздушной тревоги в бомбоубежище, устроенное в овощном подвале соседнего большого дома. Одни, помню, были тут с детьми на руках, другие — с узлами домашнего скарба, а у нас с Александром Семеновичем в руках были завернутые в наволочки и простыни картины. Помню, одна умилительная старушка спросила меня: «Какая у тебя икона, милочка?». А это были Левитан, Репин… Когда фашистские танки подходили к Москве, мы увезли самые ценные картины в поселок Семхоз под Загорском, но так, как и там падали бомбы, Александр Семенович решил зарыть картины в землю. Он вырыл в сарае большую и глубокую яму и опустил туда, как в могилу, снятые с подрамников, завернутые в клеенку и упакованные в ящики любимые свои картины. В те дни стоял крепкий мороз. А. С. был спокоен за сохранность картин. Мы уехали в Москву. А недели через две неожиданно наступила оттепель! Надо было немедленно ехать в Семхоз, спасать картины. Помню, как он волновался, когда начал копать землю и понял, что там — влага. Он боялся за картины, а я тогда боялась за него, что сердце не выдержит. Некоторые полотна оказались значительно поврежденными. А. С. разложил их на столах и на полу в комнате, которую мы в поселке снимали; затопили печь, но надо было следить за температурным режимом. К счастью, по соседству жила семья художников и скульпторов Чураковых. Молодой С. Чураков (впоследствии он участвовал в реставрации картин Дрезденской галереи) помог Александру Семеновичу спасти поврежденные полотна. А враги подходили все ближе и ближе. Наступили критические дни. У Александра Семеновича тогда возникла мысль: нанять лошадь и телегу, погрузить картины и ехать в глубь леса, к северу от Загорска. Теперь эта мысль кажется неправдоподобной… Но тут наступил перелом. Фашистские войска были отброшены от Москвы. Мы вернулись в город…».

Потом, в один из ясных дней поздней московской осени в саду дома Л. Н. Толстого в Хамовниках, она досказывала писателю историю их отношений. Они вернулись, и они расстались, казалось, навсегда: «Я осталась одна, надо было жить, зарабатывать. До войны я печатала и стенографировала беспрерывно, коллекции нужны были деньги. А в войну бумаги не писали, а жгли, и я не могла найти дела, долго, пока не познакомили меня с Николаем Николаевичем Гусевым, секретарем и биографом Толстого. Это и решило мою судьбу, я стала с ним работать. Десять лет он диктовал мне воспоминания о Льве Николаевиче, материалы к его биографии. Десять лет я жила в атмосфере мыслей и чувств Толстого. Я рассказала Николаю Николаевичу мою историю, он меня успокаивал, утешал. «Человеку, которого вы любили, откроется истина». — «Да не верю я вам», — говорила я. «Вы не мне, вы Льву Николаевичу верьте», — отвечал он серьезно, даже торжественно. Ну вот… Потом раны постепенно уврачевались, я опять вышла замуж — за умного, доброго, талантливого человека, — жила с ним душа в душу… похоронила и опять осталась одна.

Когда появился ваш очерк об Александре Семеновиче, я обрадовалась так, будто бы не городу Чайковскому, а мне подарили это. И я ему, Александру Семеновичу, написала: «Вы красиво и мудро закончили вашу собирательскую деятельность». Он мне ответил, я опять написала, он мне опять ответил… Потом я поехала к нему, он был тогда не здоров и не мог выйти из дома. Мы не виделись тридцать лет, он сидел на балконе, увидел меня, показал, куда нужно войти… Я поднялась, он стоял на пороге. Дальше я ничего не помню. Я не помню дальше ничего. Я помню одно — он рыдал…». Об этом, получив на то разрешение Ольги Ивановны, писатель рассказал в очерке «Время дарить».

После этого Ольга Ивановна написала писателю второе письмо. Очерк «Время дарить» потряс ее тем, что она первый раз увидела напечатанными не на машинке, а набранными типографским шрифтом собственные стихи. Стихи она писала всю жизнь, с далеких гимназических лет, но ни разу не рискнула послать их в редакцию журнала или газеты. И вот они были опубликованы. Введены в очерк они были не как стихи, а как человеческий документ, раскрывающий духовную жизнь и судьбу. Но все равно, все равно: это были стихи, ее стихи, их читали миллионы людей! Для нее это стало исключительным событием. Было ей тогда почти восемьдесят.

Писателю захотелось почитать то, что писала она в юности, то, что писала потом, в лучшие годы жизни, но она тушевалась, мягко отклоняла его попытки: «Потом, потом, когда умру…». Она умерла. За несколько дней до этого Е.М. Богат получил от нее письмо: «…Помню Ваше желание получить мои стихи, которые я всю жизнь писала. Меня кладут в больницу из-за резкого обострения сердечного заболевания, и я не уверена, вернусь ли я оттуда. Поэтому наспех собрала кое-что из старых папок и попрошу кого-нибудь отослать Вам на память обо мне».

Папки действительно были собраны наспех: стихи чередовались в них с записями биографического характера, эти записи перемежались с перепечатанными на машинке статьями из ныне забытого журнала «Вопросы стенографии», который выходил в первые годы Советской власти, эти статьи — с рассказами о В. И. Ленине. Писатель разбирал пожелтевшие листы, читал, перечитывал, пытался выстроить из разрозненных отрывков жизнь в ее хронологической последовательности. Она сообщала: «У меня была долгая жизнь, может быть, потому, что переулок, в котором я родилась, назывался Долгим. Мать моя умерла рано. У меня было три мачехи. Ни одна из них по-настоящему меня не любила. Я мечтала в юности стать творческим работником, а была всю жизнь стенографисткой, «записывающим автоматом». Я об этом написала стихи…». В папке были эти стихи, назывались они «Стенографистка» и обращены были, по-видимому, к женщине, чьим суждением она дорожила:

Говоришь ты, что я не работаю, чтобы словом владеть. Ты права.

Повседневною сжата заботою, я пишу лишь чужие слова.

А свои умирают, придушены тяжкой грудою слов чужих,

и лишь редко прорвется в отдушину потускневший и слабенький стих.

Перепутала в жизни дорогу я, а она увела за собой.

И теперь становлюсь понемногу я слов чужих бессловесной рабой.

Из письма Ольги Ивановны следовало, что ее отец Иван Юльевич Тарасевич был талантливым врачом-невропатологом. До революции он вылечил жену богатого шерсти-промышленника Ганешина. За это Ганешины подарили ему деревянный дом- особняк с большим садом. При купчей на имя И. Ю. Тарасевич была записка: «За возвращенную жизнь». В этом домике в Долгом переулке и жила Ольга Ивановна почти до самой Победы в мае 1945 года, а потом она безвозмездно передала его Моссовету как ценный архитектурный памятник начала девятнадцатого века, времени, когда Москва отстраивалась после пожаров 1812 года. При упоминании «богатого шерсти-промышленника Ганешина», автор письма, скорее всего, имела в виду С.А. Ганешина (1862-1913) – видного ученого, инженера-технолога и автора ряда капитальных трудов по технологии волокнистых веществ, включая и шерсть. Ее отец — И. Ю. Тарасевич — лечил многих видных советских и партийных деятелей. Среди них был А.Д.  Цюрупа (1870-1928) – первый нарком продовольствия, спасший от голода молодую страну Советов и в свое время получивший выговор от Ленина за то, что довел себя до голодного обморока. Пациентом Тарасевича был и нарком здравоохранения Н.А. Семашко (1874-1949) - сам врач по образованию. Обращался к нему со своими проблемами по здоровью и Я.М. Свердлов (1885-1919) – глава правительства Советской России в 1918-1919 годах. Много внимания уделял И.Ю. Тарасевич и семье Ульяновых.

Вот что рассказывала об этом его дочь: «Отец мой работал в Санупре (Лечебно-санитарном управлении - В.Ч.) Кремля, лечил больше десяти лет Анну Ильиничну Елизарову. За ним часто заезжал на легковой машине шофер Гиль, который вошел в историю как шофер Владимира Ильича» (не исключено, что в ходе общения И.Ю. Тарасевича с шофером выяснилось, что что его отец, как и сам профессор, были родом из Гродненской губернии. -  В.Ч.). «Сестры Ульяновы хорошо относились к моему отцу, ценили его как врача. Однажды узнав, что я заболела, они потребовали, чтобы папа захватил меня с собой, им хотелось, чтобы я хотя бы несколько дней пожила в Горках, отдохнула, подышала воздухом. И я поехала с отцом в Горки. Он вошел в дом к больной, мне велел погулять в парке. Я походила по тенистым аллеям, думая о том, что по этим местам когда-то ходил и Ленин. Вдруг вижу коменданта — я решила, что по этим аллеям гулять нельзя, испугалась, но он подошел ко мне и сказал, что меня приглашают в дом.

Когда я подошла к дому, то увидела стоящую в дверях худенькую седую женщину в белой блузке и серой юбке. Это приветливо встречала меня Мария Ильинична. «Ульянова», — представилась она и повела меня в столовую. Анна Ильинична лежала в соседней комнате. Я ее не видела, слышала только ее шутливые замечания ухаживавшей за ней молоденькой медицинской сестре. Когда мы обедали, лучшие кусочки Мария Ильинична положила мне. «Вы такая худенькая, вам надо поправляться», — сказала она. Потом она предложила мне разливать чай из самовара. «Вот только конфеты остались самые простые, посмотрите, нет ли в буфете получше, но, верно, все съели». Потом Мария Ильинична приглашала меня пожить у них во флигеле. «У нас там летом много народу живет». Когда я попросила показать мне комнату Владимира Ильича, она открыла замкнутую на ключ дверь, и я увидела эту маленькую скромную комнату с письменным столом, книгами и простой тростью, на которую опирался больной Ильич. Тогда еще эта комната не была музейной, и в том, что мне ее показали, я почувствовала доброе отношение сестры Ильича ко мне. Когда мы вечером уезжали, на сиденье автомобиля лежал принесенный из сада огромный букет цветов для меня. Под свежим впечатлением от этой поездки я написала стихи «В Горках»:

Я в дом иду на дружелюбный зов.

Вот лестница. По ней ходил когда-то Ленин,

и кажется — хранят ее ступени,

как наша жизнь, следы его шагов

и т. д.

Когда отец показал эти стихи Марии Ильиничне, она улыбнулась и сказала: «Очень мило». Этими словами она как бы заклеймила их: конечно, нельзя о Ленине писать «очень мило». Я это поняла, и когда они понравились кому-то из литературных работников, я не захотела дать их в печать. Все это еще больше охладило мои порывы к творчеству, и все меньше мне хотелось показывать кому-то мои стихи, которые я все же писала и писала».

Позднее Ольга Ивановна работала целый месяц в Горках как стенографистка, записывала воспоминания людей, встречавшихся с Лениным. Позднее и сама написала несколько рассказов о Ленине. Три из них были опубликованы. «Из семьи Ульяновых, -замечала она, -  тогда оставался только Дмитрий Ильич, но он тяжело болел, и я видела, как его вывозили в парк в кресле». Главной же ее работой было стенографирование речей наркома просвещения и писателя А. В. Луначарского 1875-1933), «Всесоюзного старосты» М. И. Калинина (1875-1946), а также крупнейших деятелей литературы и науки.

В качестве стенографистки О.И. Тарасевич неоднократно встречалась с поэтами В.Я. Брюсовым (1873-1924), с К.Д. Бальмонтом (1867-1942), с путешественниками - товарищами ее второго мужа, географа В.Г. Эрдели(1886-1968), с художниками-коллекционерами и коллегами ее первого мужа, А.С. Жигалко: «К моему мужу Жигалко нередко приходили интересные, известные и неожиданные люди. Как-то вечером, когда его не было дома, в дверь постучали. Я открыла и сразу не могла ничего понять: передо мной стоял высокий красивый мужчина, в полном церковном одеянии, атласно-лиловой рясе с золотым нагрудным крестом, усыпанном аметистами. Были рождественские праздники, но ряженые тогда уже по домам не ходили! Оказалось, что это не кто иной, как митрополит так называемой «новой красной церкви» Введенский, известный своими диспутами о религии с Луначарским. Он бывал как пациент у моего отца (не исключено, что в процессе этого общения затрагивались белорусские темы, так как А.И. Введенский (1889-1946) был родом из г. Витебска. – В.Ч.) и был знаком, в связи с коллекционированием картин, с Александром Семеновичем. Приехал он к нам на машине сразу же после службы, не переодеваясь. Придя в себя от изумления, я пригласила его к столу, и мы с ним до прихода мужа оживленно беседовали о церковных обрядах, которые мне не всегда нравились. Он очень приглашал меня приходить в Елоховскую церковь и послушать его проповеди. Потом он не раз бывал у нас, но уже в штатском модном костюме. Однажды даже меня приглашал потанцевать с ним фокстрот под патефон, но я постеснялась: митрополит, что ни говори!

Приезжала к моему мужу певица Русланова с тогдашним ее мужем — Гаркави. Они тоже интересовались картинами. Вообще у нас бывали и художники, и артисты. В двадцатых годах, перед отъездом за границу, был известный ленинградский бас Александр Мозжухин, брат знаменитого в кино Ивана Мозжухина, с красавицей женой гречанкой Клеопатрой. Когда Клеопатра Андреевна после гибели мужа вернулась из Франции, я навещала ее в доме ветеранов сцены ВТО. Она привезла на Родину и передала в дар государству завещанные ее мужем ценные реликвии, в том числе эскизы художника Врубеля и рукопись композитора Бородина».

Листая и перелистывая архив Ольги Ивановны Тарасевич, писатель думал об уникальности и ценности «незамечательной» человеческой личности, которая не воплотила себя ни в романах, ни в научных открытиях, ни в исторических деяниях. У нее было одно деяние — достойная жизнь. Ольга Ивановна при жизни несколько раз хотела показать ему Новодевичье кладбище, где похоронен ее дед, отец, родные. Он обещал, потом его отвлекало что-то, а когда он собрался наконец, она уже болела, когда же она выздоровела, он был опять чем-то был занят.

Дом О.И. Тарасевич помещался между Хамовнической усадьбой Л. Н. Толстого и Новодевичьим монастырем. В отрывочных записях ее Новодевичье кладбище упоминалось два раза. Первый раз в связи с дедом, отцом ее рано умершей матери, Григорием Ивановичем Лукьяновым: «Он тяжело болел и, чувствуя приближение кончины, поручил своей жене, сыну Михаилу и мне (представителям трех поколений) подобрать ему на территории Новодевичьего монастыря место для могилы, «чтобы обязательно был виден «ресторан Крынкина» на Воробьевых горах. Дед был очень веселый, красивый старик; место на кладбище тогда можно было просто купить в монастыре. Мы выбрали хороший уголок, откуда был вид на Воробьевы горы. Теперь там выросли большие деревья, а зимой сквозь них виден уже не «ресторан Крынкина», а величественное здание университета. Когда дедушку хоронили, мы купили у монашек, которые разводили замечательные садовые ландыши, несколько корней и посадили их на могилу. Они цветут до сих пор, поразительно крупными и душистыми колокольчиками, а осенью с них свисают большие матово-красные семена. Теперь эти ландыши размножились по всей территории…»

Второй раз упоминала она о Новодевичьем кладбище, рассказывая об отце: «…И вот наступил 1941 год, ставший для меня одним из самых трудных в моей жизни. Двадцать шестого мая скоропостижно умер мой отец. Хоронили его очень торжественно на Новодевичьем кладбище по постановлению Моссовета, депутатом первого созыва которого он являлся. Товарищи и ученики собирались поставить ему хороший памятник. Но в июне началась война, и я только засадила весь участок монастырскими ландышами, а этот цветок был эмблемой медицины».

Во время Великой Отечественной войны О.И. Тарасевич не раз вспоминались полудетские строчки — сочинила она эти стихи в 1914 году:

Поля наших русских окраин покрыты холмами могил.

Зачем люди помнят, что Каин в грудь Авеля нож свой вонзил?!

В 1943 году она написала стихи «Любовь»:

Суровые будни военного тыла.

Сырыми дровами так трудно разжечь

остывшую за день кирпичную печь,

и — кажется — кровь в моем сердце застыла…

Но вот раскрываются двери —

и счастье серебряным инеем входит в мой дом!

Она была счастлива недолго. И когда умер второй ее муж, осталась совсем одна и написала при жизни себе эпитафию:

Прошла я по жизни бесследною странницей

под взрыв революций и грохот сражений.

Ни книг, ни детей от меня не останется.

Не будет нигде у меня продолжения …

Из размышлений на эту тему прекрасного писателя Е.М. Богата: «Есть люди, которые всю жизнь испытывают чувство обиды, им кажется, что они не признаны, не оценены по заслугам, не поняты. Это, пожалуй, самый тяжелый род мироощущения. А есть люди, которые всю жизнь испытывают чувство вины: им кажется, что они не выявили себя в полную меру, не одарили в полную меру людей, не ответили сторицей, как требует того их совесть, добром на добро, памятью на память, что не им должны, а они должны. И неоплатен этот долг. Чувство вины говорит об особой структуре души. Это — особый дар. Дар — сосредоточенности не на себе, а на окружающих людях, на мире. Ольгу Ивановну Тарасевич можно отнести к этой второй, возвышенной половине человечества.

Чувство вины — вот что все время от меня ускользало и что было, наверное, тайной ее личности. Это чувство вины и заставило ее милосердно и возвышенно отнестись к человеку, который был перед ней безмерно виноват, — к Александру Семеновичу Жигалко. Помню встречу у нее дома. На столе были фрукты: дыни, груши дорогих сортов, видимо, купленные на рынке (и это на ее скромнейшую пенсию), торт. Мы пили чай из старых фарфоровых чашек. Наверное, эти чашки и были тем единственным, что осталось от уклада семьи старого московского врача И. Ю. Тарасевича.

Стол был красив, даже изыскан. И он странно не сочетался с комнатой, обставленной не то что бедно, а с явным безразличием к тому, что сегодня называют «вещным миром». В комнате почти не было вещей, за исключением житейски насущных. Стены же были увешаны семейными фотографиями (А. С. Жигалко на этих фотографиях не было, не было на стенах и картин.) Я, помню, подумал о том, что после развода с А. С. Жигалко она не оставила у себя ни одного полотна, хотя чисто юридически существенная часть коллекции была ее собственностью. Вспомнил я и ее письмо к нему — через тридцать лет после того, как они расстались по его вине: «Вы красиво и мудро закончили Вашу собирательскую деятельность». Вспомнил я и ее слова, сказанные мне в Хамовническом саду: «Когда появился ваш очерк о Жигалко, я обрадовалась, будто бы не Чайковскому, а мне подарили это». Странно, непонятно. И я вдруг понял, что передо мной сидит, наливает мне чай человек философского образа жизни.

Она себя называла «записывающим автоматом». И, видимо, удивилась бы несказанно, если бы я сейчас назвал ее философом. Но философский образ жизни — это мудрость, растворенная в повседневности; чтобы вести этот образ жизни, не нужно быть философом в традиционном понимании. Думаю, что и читать мудрецов необязательно. Надо жить мудро. Философский образ жизни — это высокая мера взыскательности к себе и несуетный, не «жадный» взгляд на вещи. Философский образ жизни — это понимание истинной, а не мнимой ценности людей и событий. Эта женщина, не оставившая после себя ни детей, ни книг, а лишь две папки с собранными наспех, перед больницей, бумагами, закончила жизнь красиво и мудро».

 Закончил писатель свои воспоминания об О.И. Тарасевич (1904-1985) строками ее стихов «Повесть о гиацинтах». Эпиграфом к ним взято сообщение из газет: «В тридцатые годы, когда в Голландии был тяжелый кризис, Советский Союз закупил там клубни гиацинтов». Написаны же были эти стихи в 1984 году:

В Нидерландский берег море плещет.

Хмуро смотрит в воду Амстердам.

И подкрался тихо и зловеще.

Смертный кризис к старым городам…

У цветов свои законы роста

Существуют в мире с давних пор —

Расцветать безудержно и просто,

Даже кризисам наперекор!

И свои особые законы

У Советской молодой страны —

Расцветать упорно, непреклонно,

И цветы живые ей нужны…

И когда увидишь магазин ты,

Где стоят заморские цветы,

Для меня, наверное, гиацинты,

Улыбаясь, купишь ты!

При чтении воспоминаний Е.М. Богата об О.И. Тарасевич, мне все время хотелось поскорее узнать об участии ее отца Ивана Юльевича в лечении поэта Андрея Белого, но почему-то об этом факте из его биографии она вовсе не упомянула. Пришлось обратиться к «Дневнику» поэта о событиях лета и осени 1933 года, последнего лета и последней осени в жизни Андрея Белого (1881—1934). С мая по июль он с женой Клавдией Николаевной Бугаевой (1886—1970) отдыхал в писательском Доме творчества в Коктебеле. 15 июля с ним случился тепловой удар, обостривший и усугубивший все недуги, ранее дремавшие в организме. 29 июля супруги Бугаевы смогли выехать в Москву. Август проходит в борьбе с болезнью. В сентябре Белому кажется, что силы понемногу начинают возвращаться: писатель пробует восстановить прежний ритм жизни, вновь берется за перо, строит планы на будущее. В сентябре же начинает вести свой последний дневник. Однако улучшение здоровья оказалось незначительным и кратковременным. 8 декабря Белый был госпитализирован, а 8 января 1934 г. умер. Дневниковые записи оборвались 20 октября. А вот строчки с упоминанием доктора Тарасевича:

«1-ое октября 33 г. Те же ужасные головные боли. Вечером был у проф. Тарасевича; жаловался ему на головные боли. Тарасевич: «Вы поправитесь». Каково было это слушать, кривясь от боли! Прописал электризацию токами высокого напряжения. Вечером и ночью — адские муки.

2 октября 33 г. Адские боли. Утром П.Н. Васильев, а потом В.С. Марсова: осматривала голову; ее резолюция: «Не электризация, а массаж». Посылает меня к доктору Хорошко. Ночь — мучение. 3 октября. Утром П.Н. Васильев; в первый раз принял пилюли от головы (рецепт Тарасевича); стало как будто лучше, а думал, что это — конец …».

Две судьбы - отца и дочери – ярких, одаренных людей, о которых мы знаем еще крайне мало, но новые открытия, несомненно, еще ждут впереди своих пытливых исследователей.